Старые фотографии
Бабка Кириллиха, как звали по-уличному Пелагею Павловну Климову, сидела на завалинке и зорко вглядывалась в конец улицы, откуда должна была появиться Валентина. Её нетерпение угадывалось во всём — она то вскакивала, намереваясь бежать навстречу, но передумывала, нехотя присаживалась на краешек завалинки и судорожно перебирала заскорузлыми пальцами концы пухового платка.
И хотя на дворе был сентябрь, одета она была по-зимнему, сухонькое тело постоянно мерзло, но сегодня то ли от нетерпения, то ли от возбуждения она взмокла и нет-нет, да вытирала катившийся со лба пот. И, наконец, в конце улицы показалась Валентина, старушка бойко вскочила и прытко засеменила навстречу. Года и лишения высушили когда-то высокую и статную фигуру, сохранив живость глаз и улыбку беззубого рта. Подбежав к внучке, ткнулась в плечо и, от избытка чувств, заплакала. Валенька — как звала её бабушка — была любимой внучкой, поскольку родилась первенькой, но больше потому, что сыночек пришёл с войны живой, хоть израненный, но живой… и внучку подарил первый из сыновей.
— Бабулечка, милая моя, что ты, что ты, перестань. Я приехала, я уже здесь, вот же я, ну, всё же хорошо… пожалуйста, успокойся! — Валентина обняла старушку за худенькие плечи. Стол был накрыт белоснежной скатертью, как для самого дорогого гостя.
— Ты с дороги, голодная, давай поснедаем — засуетилась Пелагея Павловна, сдергивая рядно, которым укрыла угощение, — проклятущая, нельзя отвернуться и на минуту, тут же стащит со стола чего-нибудь. — Она сердито замахнулась на трущуюся об её ноги серую кошку, а глаза при этом смотрели на животинку ласково.
Валентина вымыла под рукомойником руки, отметив про себя какое белое и чистое полотенце приготовила ей бабушка.
«И как ей удается отстирывать бельё до такой белизны? — удивлялась Валентина, зная, что бабушка никогда не пользовалась новомодной химией, и тем не менее вышитые наволочки, подзоры на кровати были белоснежными. — Надо выспросить у неё секрет». Когда они поели, вымыли посуду, уселись на старенький диван у окна и, обнявшись, долго сидели молча. Бабушка не спешила с расспросами, наслаждаясь близостью родного человека. Она давно жила одна, терпеливо ждала кого-нибудь в гости, а дождавшись, не знала чем накормить и куда посадить. И сейчас она надеялась, что Валенька сама начнёт рассказывать про свою семью и житьё на Урале.
На противоположной стене висела большая рама, под стеклом которой было много фотографий, старых и выцветших, но таких дорогих сердцу, ведь в них поместилась вся история большой семьи Пелагеи Павловны.
— Бабуль, а это кто на карточках? Я половину из них не знаю.
— Ох, унученька, тут уся моя родня, вот мои матка и батька, энто брательник батькин — дядя Лазарь, у гражданьскую убитый, энто моя бабулечка, попадьёю була, имела двенадцать деток. Никого уж нету, кого в империалистическую побило, кого в гражданьскую, в финьскую. И чего ж это людечки мирно — то не живуть?
Самая-то страшная бойня булла в отечественную… Ох, горюшко — горюшко! Жили мы до войны справно, дом построили в три окошка, муж мой, твой дед Кирила Иваныч домовитый был хозяин, да и тож… дятей было кормить — старшенький Хведор, потим Ларивон, третий — то твой батька Михаил, тады усих по святцам называли, опосля Андрейка, Василь, Лёник, последышек — то Витя. Сыны хорошие булы, работящие, слухмяные. Как почалась война у нас троих узяли в Красную Армию — хозяина Кирила Иваныча да сынков Хвёдора и Ларивона. А батька твой рано оженился, в двадцать годков, а через год уйшёл служить срочную, а тут война, так из армии, не приходя домой, винтовку на плечо и на хвашиста. Только недолго пришлось яму повоевать, бонба рядом грохнула, контузило и страшно ранило в ногу, усе косточки разворотило. Повязли бессознательного в Новозыбков в госпиталь, а там молоденький врач хотел ноженьку-то яму оттяпать, да Бог отвёл, вовремя подошел нужный дохтор, оставил ногу — то спас. Вот с тех пор молюсь на энтот город Новозыбков, хоть ни разу там не була, и того дохтора, что вылечил сынку ножку. Ходит он даже без палки, хоть и маленько прихрамывает. Опосля отправили яго на Урал долечиваться, там и с мамкой твоей Верой познакомился, она яго выхаживала. Только мы этого тогда не знали, у нас в дяревне в ту пору уж хвашисты зверствовали. Спалили дома тех, хто в партизаны уйшли, а ли хто помогает им, печет хлеб, али яйцами, молоком снабжает. Облавы устраивали, из домов женщин выволакивали за волосья, дятей без жалости из пукалок сбивали. На нашей вулице запалили три хаты, сгорела уся вулица. Засталось на усю деревню только несколько хат, у одной була комендатура, у другой — гестапа, где людечек пытали, а ещё староста себе латку оставил. Я, с четырьмя ребятёшками, вырыла глубокую землянку, с пожарищ по-тихоньку притащили какую-никакую дровину да цельную домовинку положили заместо крыши да земелькой закидали, повесили вместо двери драненькое одеяло, а махонькую печку сложили из обвалившихся после пожара кирпичей. Опосля уже ближе к зиме старенькие двери приладили, холодно, голодно, коровку нашу, кормилицу, полицай увел, поросенка и курок хвашист забрал. Огородину какую-никакую выращивали да тем и жили.
В землянке зимовали три зимы даже посля того, как нас освободили, некому было строить и не на что. Молодых девок и хлопцев угнали в Германию, а хто в партизаны утёк, опустела деревня. А уж в ноябре сорок третьего освободили Гомель, и мимо нас вскорости пошли и наши солдатушки. Радости было — не передать! Но и горе пошло следом — стали приходить в деревню похоронки коли по две-три за раз. Крик, рёв стоял на весь белый свет, бабы мужьёв своих, дятей оплакивали. Вот и на твово деда пришла похоронка, а опосля такая же казённая бумага и на Хведю сыночка мово старшенькова, подорвался на мине. Красивый был хлопец, голубоглазый да высокий, вот бы сынки у яго были гарные. Не довелось яму дятей-то своих на коленках потетёхать. И хозяин мой Кирила Иваныч внучков ни одного не повидал. Ну, дай Бог, с высоты-то поди глядить на нас тяперя да и возрадывается. Усих я, хто коло меня остался, сохранила, выучились и разлетелись хто куды. А Ларивон без вести пропал, так и не знаю, где яго могилка. Про свово батька Михаила ты поди и так знашь. Жана яго первая, Ганна, в акупацию померла с голоду, а можа и не с голоду, а с чаго другога, сперва болела, после зовсем слегла и померла.
А перед тем як наши хвашистов поперли, яни уж зовсем озверели, расстреливали за любую малость, не жалели дажеть малых дятей. Всякого насмотрелись и много чаго пережили, да токо николи не верили, что хвашиста не прогоним и кажную минуту врядили им всяко — то колёсья проткнут в машинах, то зямли насыпят в мотор, то моциклетку испортять. А уж партизаны им досаждали… ну и мы с оглядкой помогали лесным людям, хоть и сами голодали, а им завсегда, чем могли… Тяперь усё хорошо, живем ладно, да складно. Ох-хо-хо! Растревожила я своё сердце, не засну тяперь. А ты, Валенька, пойди погуляй в огороде, там и горошком сладеньким полакомись, да каку-никаку ягодину сорви.
— Нет, бабуля, я сначала пол помою, а потом сходим в луга за травой для кроликов. Соскучилась я по всему этому!
-Не-не, моя унученька, я сама, а ты отдыхай, коли яще к бабуле приедешь…
Но Валентина уже её не слушала, схватив в сенцах ведерко, сбегала к колодцу. Чистые полы пахли ключевой водой, солнце светило в окна. Пироги исходили ароматом, было светло и спокойно. Валентина долго стояла у старых фотографий на стене и думала, какими были бы сейчас дядя Федор и дядя Илларион, были бы у них дети и сколько, кем бы они работали, были бы они счастливы? А дедушка? Как бы ей хотелось иметь хоть одного деда, но Кирилл Иванович погиб смертью храбрых в далекой Чехословакии, как написано в похоронке, а деда Петя, мамин папа, умер, когда ей было четыре года надорвавшись на работе. Но зато у неё есть две бабушки — Пелагея Павловна, которую она любит, но видит очень редко потому, что живут далеко друг от друга, она на Урале, а бабушка в Белоруссии, и бабушка Евдокия Васильевна, с которой они живут рядом, ходят в лес по грибы и ягоды, сенокосят, а в свободное время вечерами поют песни. Эх, хорошо!
Пусть никогда не будет больше войны, чтоб не росли дети сиротами, и чтоб папы «тетёхали» на коленях своих малышей.
Мир вокруг такой большой и чудесный, зачем же тревожить его грохотом бомб и снарядов! Люди, как замечательно жить и любить, дружить, ходить друг к другу в гости! Люди, будьте добрыми и цените тишину и покой, это говорю вам я — Валентина — стоя у старых фотографий на бабушкиной стене.
